Неточные совпадения
Я, например, уверен, что известный игрок Афердов — вор; он и теперь фигурирует по
городу: я еще недавно встретил его на
паре собственных пони, но он — вор и украл у меня.
У него уже была своя
пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке. Светила луна. Было тихо, тепло, но тепло по-осеннему. В предместье, около боен, выли собаки. Старцев оставил лошадей на краю
города, в одном из переулков, а сам пошел на кладбище пешком. «У всякого свои странности, — думал он. — Котик тоже странная, и — кто знает? — быть может, она не шутит, придет», — и он отдался этой слабой, пустой надежде, и она опьянила его.
Прошло четыре года. В
городе у Старцева была уже большая практика. Каждое утро он спешно принимал больных у себя в Дялиже, потом уезжал к городским больным, уезжал уже не на
паре, а на тройке с бубенчиками, и возвращался домой поздно ночью. Он пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так как страдал одышкой. И Пантелеймон тоже пополнел, и чем он больше рос в ширину, тем печальнее вздыхал и жаловался на свою горькую участь: езда одолела!
По ней пробегали почтовые
пары с подвязанными колокольчиками, и так как собственно наиболее оживленная часть
города здесь кончалась, то иной раз почтари останавливали лошадей и отвязывали колокольчики.
— Батюшка мой! — говорил доктор, взойдя в жилище конторщика, который уже восстал от сна и ожидал разгадки странного появления барышни, — сделайте-ка вы милость, заложите поскорее лошадку да слетайте в
город за дочкою Петра Лукича. Я вот ей
пару строчек у вас черкну. Да выходите-то, батюшка, сейчас: нам нужно у вас барышню поместить. Вы ведь не осердитесь?
В нашем
городе, где он устроился тотчас после крестьянского освобождения, он был лучший портной. Но
город наш — бедный, и обыватели его только починивались, редко прибегая к заказам нового платья. Один исправник неизменно заказывал каждый год новую
пару, но и тут исправничиха сама покупала сукно и весь приклад, призывала Гришку и приказывала кроить при себе.
Какое дело Крутицыну до того, что в
городе Глазове
пара рябчиков стоит семь копеек серебром?
— Да вот хоть в этом! Я уж все обдумал, и выйдет по-хорошему. На ваше счастье мы встретились: я и в город-то случайно, по делу, приезжал — безвыходно живу на хуторе и хозяйствую. Я уж год как на льготе.
Пару кровных кобыл купил… свой табунок, виноградничек… Пухляковский виноград у меня очень удался ныне. Да вот увидите. Вы помните моего старого Тебенька, на котором я в позапрошлом году офицерскую скачку взял? Вы его хотели еще в своем журнале напечатать…
Когда молодые показались на улице, на дрожках
парой, делая визиты, узаконенные нашим обычаем непременно на другой же день после венца, несмотря ни на какие случайности, — вся эта кавалькада окружила дрожки с веселым смехом и сопровождала их целое утро по
городу.
Лена с интересом оглянулась на полосу
пара. В
городе ей надоели разговоры об этих березках, о том, имел или не имел права Смурыгин садить их по дорогам, правильно ли поступило какое-то присутствие, отменив его распоряжение. Теперь все эти отвлеченные разговоры приняли осязательную форму: черная полоса, ряд срезанных березок, фигуры пахарей, с каким-то ожесточением выворачивающих неповинные деревца, и насмешливое злорадство в голосе ямщика.
И закурил же он у нас, парень! Да так, что земля стоном стоит, по городу-то гул идет. Товарищей понабрал, денег куча, месяца три кутил, все спустил. «Я, говорит, бывало, как деньги все покончу, дом спущу, все спущу, а потом либо в наемщики, либо бродяжить пойду!» С утра, бывало, до вечера пьян, с бубенчиками на
паре ездил. И уж так его любили девки, что ужасти. На торбе хорошо играл.
Приехали-с мы таким манером под самый
город; а там мост снесен, и
паром через реку ходит.
Отец Туберозов молчал, но Ахилла прислушался к голосу своего сердца и, оставив при больном старике дьячка Павлюкана, взял почтовую
пару и катнул без всякого разрешения в губернский
город.
В Старогороде проповедь Туберозова уже забывалась. Но к вечеру третьего дня в
город на почтовой телеге приехала
пара оригинальных гостей: длинный сухожильный квартальный и толстый, как мужичий блин, консисторский чиновник с пуговочным носом.
…Кожемякин пришёл в себя, когда его возок, запряжённый
парою почтовых лошадей, выкатился за
город.
Матвей смотрел в сторону
города: поле курилось розоватым
паром, и всюду на нём золотисто блестели красные пятна, точно кто-то щедро разбросал куски кумача. Солнце опустилось за дальние холмы,
город был не виден. Зарево заката широко распростёрло огненные крылья, и в красном огне плавилась туча, похожая на огромного сома.
А то заложит лошадь, привяжет жену к оглобле да на
паре по всему
городу и катается.
Его видали в клубе, в театре, в концертах — вообще везде, где собиралась хорошая публика; он был знаком со всем
городом и всех знал, имел
пару отличных вяток, барскую квартиру и жил на холостую ногу.
Была еще крупная власть — это полицмейстер, полковник А.Д. Суворов, бывший кавалерист, прогусаривший свое имение и попавший на эту должность по протекции. Страстный псовый охотник, не признававший ничего, кроме охоты, лошадей, театра и товарищеских пирушек, непременно с жженкой и пуншем. Он носился на шикарной
паре с отлетом по
городу, кнутиком подхлестывал пристяжную, сам не зная куда и зачем — только не в полицейское управление.
В полдень обыкновенно исправник проезжал на
паре по улице; это он ехал из своего подгородного имения в полицейское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждый раз, что он едет слишком быстро и с каким-то особенным выражением: очевидно, спешит объявить, что в
городе проявился очень важный преступник.
Григорьев не давал ему денег на руки, а
пару платья и пальто, сшитые у лучшего портного, выдали Изорину в счет жалованья, да неудачно: получил он платье в «запойную полосу», тут же его продал и приехал в сад из
города с корзиной коньяку «Финь-Шампань» и бутылками шамбертена.
Пароход на всех
парах шел к
городу. От сотрясения его корпуса на столах дрожали и звенели бутылки, и этот дребезжащий жалобный звук был слышен Фоме яснее всего. Над ним стояла толпа людей и говорила ему злые и обидные вещи.
Подойдя однажды к платформе, я увидел на ней Урманова, Он стоял на краю и смотрел по направлению к Москве. Полотно дороги лежало между откосами насыпи, пустынное, с двумя
парами рельсов и линией телеграфных столбов. Взгляд убегал далеко вперед, за этими суживающимися полосками, которые терялись вдали, и над ними вился тот дымок или туман, по которому узнается присутствие невидного большого и шумного
города.
За
городом, против ворот бойни, стояла какая-то странная телега, накрытая чёрным сукном, запряжённая
парой пёстрых лошадей, гроб поставили на телегу и начали служить панихиду, а из улицы, точно из трубы, доносился торжественный рёв меди, музыка играла «Боже даря храни», звонили колокола трёх церквей и притекал пыльный, дымный рык...
Воодушевясь, он рассказал несколько случаев удачной охоты и через неделю пошёл с Пётром и Алексеем в лес, убил матёрого медведя, старика. Потом пошли одни братья и подняли матку, она оборвала Алексею полушубок, оцарапала бедро, братья всё-таки одолели её и принесли в
город пару медвежат, оставив убитого зверя в лесу, волкам на ужин.
Вечером, когда вдали показался дымный
город, дорогу перерезал запыхавшийся поезд, свистнул, обдал
паром и врезался под землю, исчез в какой-то полукруглой дыре.
Ко всем зыбинским забавам следует присовокупить их 5-ти верстное катанье по льду до Мценска. Самому мне с Андреем Карповичем приходилось не раз кататься на одиночке или
парой в
городе с кучером Никифором, который, проезжая мимо гауптвахты, часто раскланивался с кем-то, стоявшим за сошками в грязном овчинном полушубке. На вопрос — «кто это?» Никифор отвечал: «Да это Борис Антонович Овсянников, бывший папашин секретарь, что теперь под судом».
Вдова Янкеля, получив вместо мужа
пару патынок, совсем растерялась и не знала, что делать. Вдобавок еще Янкель, с большого ума, да не надеявшись, что его заберет Хапун, захватил с собою в
город всю выручку и все долговые расписки с бумажником. Конечно, мог ли бедный жид думать, что из целого кагала выхватит как раз его?
Над малинником гудели осы и пчелы. В зелени ветел суматошно прыгали молодые воронята, а на верхних ветвях солидно уместились старые вороны и строго каркали, наблюдая жизнь детей. Из
города доплывал безнадежный зов колокола к вечерней службе, где-то озабоченно и мерно пыхтел
пар, вырываясь из пароотводной трубки, на реке вальки шлепали, и плакал ребенок.
Переселенный в
город, он не понимал, что с ним такое деется, скучал и недоумевал, как недоумевает молодой здоровый бык, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, — взяли, поставили на вагон железной дороги, и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым
паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть!
В тот же день, узнав, что Ермил находится еще на деревне и только на другое утро рано препровождается в
город для исполнения известных законных формальностей, которые, имея целью ограничить произвол помещиков, служили только источником добавочных доходов для предержащих властей, — в тот же день я отыскал его и, за неимением собственных денег, вручил ему узелок, в который увязал два носовых платка,
пару стоптанных башмаков, гребенку, старую ночную рубашку и совсем новенький шелковый галстук.
Тотчас за больницей
город кончался и начиналось поле, и Сазонка побред в поле. Ровное, не нарушаемое ни деревом, ни строением, оно привольно раскидывалось вширь, и самый ветерок казался его свободным и теплым дыханием. Сазонка сперва шел по просохшей дороге, потом свернул влево и прямиком по
пару и прошлогоднему жнитву направился к реке. Местами земля была еще сыровата, и там после его прохода оставались следы его ног с темными углублениями каблуков.
Слыхал Алексей, что перевоз через Волгу пóд
городом не совсем исправен, что
паромов иной раз не хватает, оттого и обгонял он вереницу возов, тяжело нагруженных разною крестьянской кладью и медленно подвигавшихся по песчаной дороге, проложенной середь широкой зеленой поймы.
Из монастыря в
город наши моряки вернулись в санях — да, в санях, как это ни странно. Несколько
пар саней стояло у монастыря, и вожаки при них настойчиво предлагали спуститься в
город по широкой, выложенной гладким камнем, извивающейся вниз дороге.
Да и паренек, кто его знает, мог привести с собою из
города пару молодцов, тоже не с пустыми руками.
Грозный «Василий Иваныч» (по фамилии Ланге) смахивал на чиновника, какими тогдашние губернские
города были полны: вицмундирная
пара, при узких брюках, орден на шее, туго накрахмаленная манишка, прическа с височками рыжеватого парика, бритое, начальническое лицо и внушительный тон в нос без явного немецкого акцента, но с какой-то особой «оттяжкой».
Началось обратное движение в
город. Тройки,
пары, одиночки неслись к Триумфальным воротам. Часа в два вышли на крыльцо и наши приятели. Они поддерживали нового знакомца. Он долго крепился, но на морозе сразу размяк, говорил еще довольно твердо, только ноги отказывались служить.
Приятели закусили, выпили и на
паре поехали за
город, на кладбище.
Малый у дверей бросился кликать кучера. Подъехал двуместный отлогий фаэтон с открытым верхом. Лошадей Анна Серафимовна любила и кое-когда захаживала в конюшню. Из экономии она для себя держала только тройку:
пару дышловых, вороную с серой и одну для одиночки — она часто езжала в дрожках — темно-каракового рысака хреновского завода. Это была ее любимая лошадь. За
городом в Парке или в Сокольниках она обыкновенно говорила своему Ефиму...
Калакуцкий сел в дрожки, запряженные
парой чубарых лошадок с пристяжкой, и поскакал к Варварским воротам. Палтусов остался в «
городе» и велел кучеру «трогать» в «Славянский базар».
Покойный старик Каплунцев держал лошадей,
пар пять, и посылал по
городу ломовых извозчиков; вдова этого дела не бросала и командовала извозчиками не хуже покойника, так что в иные дни чистого рублей пять выезжали.
Кузьма. Нет, судьба, друг милый… Господин был большой, богатый, тверезый… (Тихону.) Чай, сам, небось, видывал, как, бывалыча, тут мимо кабака в
город езживал. Лошади барские, шустрые, коляска лесорная — первый сорт! Пять троек держал, братец ты мой… Лет пять назад, помню, едет тут через Микишкинский
паром и заместо пятака рупь выкидывает… Некогда, говорит, мне сдачу ждать… В-во!
Часа через два после этого события
пара косматых, разношерстных и толстобрюхих лошадей некованными копытами шлепали по грязному проселку, ведущему в губернский
город. На небольшой легкой тележке, все размеры которой устроены так, чтобы человеку было как можно хуже сидеть в ней, сидел отец Илиодор, а впереди его на корточках трясся один из виновных, седой старик с простодушным лицом.
Что ж, папаша мой, Губарев, патенту за лабаз не платит,
пар у него свинячий заместо души, зад у него липовый, что ли, чтобы он не смел по
городу с легким колокольчиком проехать?
А учение мира сказало: брось дом, поля, братьев, уйди из деревни в гнилой
город, живи всю свою жизнь банщиком голым, в
пару намыливая чужие спины, или гостинодворцем, всю жизнь считая чужие копейки в подвале, или прокурором, всю жизнь свою проводя в суде и над бумагами, занимаясь тем, чтобы ухудшить участь несчастных, или министром, всю жизнь впопыхах подписывая ненужные бумаги, или полководцем, всю жизнь убивая людей, — живи этой безобразной жизнью, кончающейся всегда мучительной смертью, и ты ничего не получишь в мире этом и не получишь никакой вечной жизни.
А тут еще и ехать не с кем, и я, даже не отдохнув порядком, помчался на вольнонаемных жидовских лошадях балогулою, и собственно с тiм намерением, щобы там в
городе себе и
пару коней купить.
Весь мокрый, взволнованный, старик еле плелся по тому направлению, по которому так быстро умчалась беглая
пара. Пот покрывал и без того мокрое лицо его; рубашка его дымилась. Не помня себя, он обежал весь
город; заходил всюду, где только мог предполагать укрывшимся своего сиротку; спрашивал его во всех домах, где было хотя малейшее основание ожидать его встретить, и все это было тщетно. Ни мальчика, ни собаки никто не видал и в глаза.
В
городе, где учился Фивейский, он видел однажды, как засаленный татарин вел на живодерню лошадь: у нее было сломано копыто и болталось на чем-то, и она ступала на камни прямо окровавленной мостолыжкой; было холодно, а белый
пар облаком окутывал ее, блестела мокрая от испарины шерсть, и глаза смотрели неподвижно вперед — и страшны были они своею кротостью.